Крейсера - Страница 89

В древнем Киото, бывшей столице Японии, переживали тяготы плена два адмирала, Рожественский и Небогатов, окруженные своими штабами и флаг‑офицерами. Мичман Владимир Потемкин еще не оправился от потрясения, рассказ его напоминал телеграфную ленту, выстреливающую краткие фразы:

— Мы рвались во Владивосток. Нас преследовали. Сразу четыре миноносца. Сначала давали двадцать пять. Попадание в котел. Потянули на семнадцати. Снарядов не стало. Флаг сбило. Керн послал матроса на мачту. С гвоздями и молотком. Флаг прибили к мачте. Намертво… После этого я ничего не помню. Утонул Керн или убило его — не знаю.

Конечно, «дядя Жорж» не уцелел, и стало горько, что он уже никогда не увидит в печати «Панафидинский летописец». Здесь же, в Киото, мичман встретил и Сашу Трусова.

— Прошу! — сказал Трусов, открывая тяжкие двери старинного японского храма. — Будете нашим гостем. Кстати, вы не слышали, что творится в Портсмуте? Японцы на улицах болтают, будто мир уже подписан… Проходите. Вот сюда. Смелее.

Внутри храма Хонго‑Куди японцы раздвинули по углам своих позолоченных богов, а середину здания отвели для размещения пленных офицеров русского флота. Саша Трусов провел гостя в отдельный закуток, извинился за беспорядок в своей «каюте».

— Садитесь, — сказал он, показывая на раскрытый чемодан. — Решил разобрать свое барахло… Видите? Наследство былого времени, когда я фасонил на берегу. Отличный костюм из Гонконга, галстук и манишка с идеальным пластроном, все как надо… Мама очень любила видеть меня нарядным.

— Мама? — переспросил Панафидин. — Я был знаком с вашей матушкой и с вашей сестрой. Мы виделись на вечерах в доме врача Парчевского на Алеутской, где я играл на виолончели. Помню, ваша матушка как‑то сказала, что я очень напоминаю ей сына… то есть вас, Александр Евгеньевич.

— Возможно, — согласился Трусов‑младший, оглядев Панафидина. — У нас комплекция одинакова… Что вы так смотрите?

— Я смотрю… — сказал Панафидин, перебирая вещи в чемодане. — Я смотрю и думаю. А если я все это заберу у вас?

— Зачем? — удивился Трусов.

— Чтобы передать вашей матушке.

— Каким образом?

— Самым обычным.

— Что вы задумали?

Панафидин примерил чужой воротничок к своей шее:

— Как раз впору! Однажды я бежал из плена… во время войны. Что, если я попробую бежать снова… в дни мира?

Возникла долгая пауза. Потом мичман Трусов быстро покидал в чемодан все вещи своего туалета и захлопнул его.

— Мне тоже приходила в голову такая безумная мысль. Но не хватало решимости… Забирайте все вместе с чемоданом. И вот вам мои деньги. Наверное, пригодятся.

Панафидин спросил как о чем‑то обыкновенном:

— Что сказать вашей матушке?

— Пусть ждет. Я скоро вернусь.

— Но я вернусь раньше вас… если мне повезет!

***

Это был день 23 августа — день подписания Портсмутского мира. Япония переживала такие суматошные дни, столько было драк на улицах, столько демонстраций, митингов и пожаров, что полиции было не до какого‑то «акачихе», который вечером погонял дженерикшу в сторону порта Осака…

В порту стояло несколько кораблей, ярко освещенных электричеством, но Панафидину предстояло определить, какой из них готов отдавать швартовы раньше других. Сейчас у мичмана был только один документ личности — это личная дерзость, которая иногда дороже любого пассажирского билета класса «люкс» (с ванною и двуспальной кроватью). Надо было не суетиться, дабы не привлечь внимания портовых охранников.

— Чем черт не шутит, — сказал себе мичман…

Уверенным шагом человека, знающего себе цену, Сергей Николаевич взошел по сходне французского парохода «Прованс», используя удобный момент, когда провожающие спускались на берег, а пассажиры с берега поднимались на палубу. При этом третий (или четвертый) помощник капитана, еще молодой парень, зазевался на женщин, и Панафидин, минуя его, слегка приподнял над головой котелок. После этого взбежал на променаддек, где фланировали некие господа с развязными дамами, важно передвигался китайский компрадор, гуляли две говорливые японки. Сейчас мичман благодарил свою мать, обучившую его французскому, и Морской корпус, который безжалостно втемяшил в него прочное знание английского. Поглядывая на мостик, Панафидин заметил, что крышка путевого компаса еще не была откинута, а капитан не спешил опробовать работу машинного телеграфа. Швартовы толщиною в руку человека, свернутые в «восьмерки», по‑прежнему оставались завернуты на причальные кнехты. Как можно равнодушнее он обратился к китайскому купцу:

— Кажется, наше отплытие задерживается?

Компрадор прекрасно владел английским:

— Да, полиция Осаки сбилась с ног, разыскивая этих глупых американцев, которые на днях ограбили банк, убив кассира. А куда бежать с деньгами? Только в Шанхай… Потому‑то все корабли, идущие в Шанхай, полиция подвергает осмотру.

Панафидин похолодел. Японцы, конечно, откроют его чемодан, в котором скомкано кимоно‑хаори с блямбою русского военнопленного. Надо что‑то придумать. Но… что? Все эти газетные басни о «зайцах», пересекающих океаны на кучах угля или в трюмах, где пищат крысы, хороши только для дураков, а Панафидин‑то знал, что все бункера и трюмы перед выходом в море прочно задраены. Широкая, выстланная арабскими коврами лестница со стеклянными перилами уводила его в низ парохода…

— Чем черт не шутит, — уверенно повторил он.

Панафидин очутился в баре, полутемном и почти пустынном. Небрежно попросил виски. Через широкое окно он видел, что у трапа капитан уже принимал целую свору полиции и чиновников японской таможни. Сразу была убрана сходня, дабы пресечь сообщение с берегом. Мичман глянул вниз: если прыгнуть с корабля на причал, перелом обеих ног обеспечен — высоко!