Крейсера - Страница 61

Рескрипт есть рескрипт, и флагманам пришлось встать.

— Объявляю всем вам волю его императорского величества, которая да будет для всех нас священна… Кто может, тот прорвется, — подлинные слова Витгефта, вошедшие в протокол. — При аварийных ситуациях никого не ждать. При гибели кораблей никого не спасать, чтобы не задерживать общее движение эскадры… При сильном сопротивлении противника на генеральном курсе к Владивостоку разрешается отойти в порты нейтральных государств, даже если это грозит интернированием и разоружением. Но, — заключил Витгефт уже твердым голосом, входя в заглавную роль этого чудовищного спектакля, — ни в коем случае обратно в Порт‑Артур никому не возвращаться…

В порту горели цистерны с машинным маслом, черный ядовитый дым окутывал эскадру, из этого непроницаемого облака русские броненосцы ритмично выплескивали струи ответных залпов, громя перекидным огнем — через горы! — батареи противника… «Пересвет» дважды вздрогнул от попаданий, а «Ретвизан» получил пробоину ниже ватерлинии, его низы жадно поглощали забортную воду — тонну за тонной. Но желание сразиться с эскадрою Того было так велико в команде, что эту пробоину на скорую руку Залатали железом и деревяшками:

— Где наша не пропадала! Пойдем с заплаткою…

Владивосток казался людям теперь волшебною сказкой, городом надежды и счастья. Правда, находились и скептики:

— В июне уже пробовали, да назад раком пятились. Ничего у нас не получится! Надо дождаться прихода балтийцев Зиновия Рожественского, и тогда можно смело вылезать из этой берлоги… Или мало мы тут пузырей на воде оставили?

— Так лучше пузырь! — отвечали маловерам. — Кто и булькнет, не без этого, на то и жизнь морская… Или лучше в этой могиле вытянуться в стельку да лежать руки по швам?

Адмирал Витгефт заранее попрощался с сыном, который в чине мичмана служил в десантной роте Квантунского экипажа, уже израненный, трижды награжденный за отвагу.

— Прощай, Володя. Может, и не увидимся. Какая б ни была кончина моя, напиши маме, что смерть моя была легкой…

***

Чем выше положение полководца, тем более удален он от опасности. На флоте иначе: чем выше положение адмирала, тем выше он поднят над мостиком флагмана, открытый для противника в большей степени, нежели его подчиненные, укрытые броней. Генералам не надо ходить в атаки, зато адмиралы ведут корабли сами, обязанные увлекать экипажи своим личным примером, личным бесстрашием. Потому‑то солдаты и говорят — нас послали, а матросы говорят — нас повели!

Значит, от личного поведения Витгефта зависит сейчас судьба всей эскадры. Хэйхатиро Того остался с кораблями у Эллиота, распорядившись, чтобы адмирал Камимура не пропустил возле Цусимы владивостокские крейсера.

— Ни в коем случае! — настаивал он.

Камимура не хотел снова расстилать красную циновку.

***

Свершилось! Наконец‑то в Петербурге оценили кавторанга Хлодовского как надо. Скрыдлов поздравил его:

— Вас отзывают с крейсеров в Главный морской штаб, и я от души радуюсь вместе с вами, Николай Николаич. Вас ожидает любимая работа на благо русского флота, о какой вы давно мечтали. Можете сразу заказывать билет до Петербурга.

Хлодовский выглядел респектабельно, при галстуке‑бабочке, как у актера, пушистые бакенбарды красиво обрамляли его симпатичное лицо. Он справился с волнением:

— Билет я, конечно, куплю… на пятое, скажем, августа, дабы не лишать себя счастья свершить на «Рюрике» еще один боевой выход. Поверьте, я не могу оставить свой крейсер, когда события у Порт‑Артура назревают вроде нарыва.

— Нарыв скоро лопнет, — мрачно ответил Скрыдлов. — А я бы на вашем месте не впадал в крайности этой лирики.

— Для меня это не лирика, а вопрос чести…

После выхода в океан на крейсера было страшно смотреть.

Вернулись с рыжими, обгоревшими трубами, словно побывали на пожаре. Борта «поседели» от потеков засохшей соли. Палубы осыпало изгарью котлов и сажей. Потрясло достаточно, теперь крейсера нуждались в ремонте. На «Рюрике» потекли холодильники. «Громобой» обнаружил дефекты в рулевом управлении, а на «России» сломался клинкет (задвижка) в паропроводах, отчего из 32 котлов флагмана неожиданно могли отказать сразу четыре котла. Предстояла большая работа. Наконец, просто выспаться, просто погулять — это ведь тоже надо…

Панафидин снова коснулся смычком виолончели!

— Не знаю, что случилось с руками, — жаловался он. — Смычок не идет по грифу, а пальцы словно деревянные…

Вечером он навестил бал в Морском собрании, но танцевать стеснялся и был даже рад, когда рюриковские бароны Курт Штакельберг и Кесарь Шиллинг залучили его в ресторан. Курляндцы были чудаками порядочными, но ребята славные. Штакельберг делал вид, что он тонкий знаток вин:

— Рекомендую бордо, не знавшее солнце Гароны, или вот этот мускат‑люнель, разлитый по бутылкам в Тамбове.

— У меня выбор гораздо лучше, — настаивал гигант Шиллинг, подстриженный ежиком, словно уличный городовой. — Попробуй мадеру из города Кашина, славного святыми угодниками… Заодно блесни перед нами, Сережа! Скажи что‑нибудь по‑японски.

— Домо аригато, — сказал Панафидин.

«Никита Пустосвят» был настроен трепливо:

— Дама и рыгато? Перетолмачь на язык родных осин.

— Пожалуйста: «домо аригато» — «благодарю вас»…

Бароны ушли танцевать. Наплывы бальной музыки тревожили воображение, и Панафидин нечаянно вспомнил ту прекрасную женщину, которая недавно в кафе Адмиральского сада скромно пила ледяной лимонад. Тут к мичману подсел осунувшийся каперанг Стемман, жующий пирожок.